Заявление Владимира Путина о смерти либерализма бьет по самому больному — по ценностям и принципам, к которым на Западе все еще относятся всерьез. Но втягиваясь в дискуссию, европейцы делают то, чего от них хотят в России.
Интервью Путина Financial Times накануне саммита G20 в Осаке закончилось скандалом. Идею отмирания либеральной идеи обсудили, кажется, уже все желающие со всех возможных сторон. Тут же резко отреагировали: глава Евросовета Дональд Туск, британский премьер Тереза Мэй и готовящийся заменить ее на этом посту Борис Джонсон. Чуть более сдержанно высказался президент Франции Эммануэль Макрон. Плюс ряд публикаций в прессе — в России и за рубежом.
Везде в основном обсуждается смысл сказанного, проблема как таковая. Почти не обсуждается, зачем это было сказано. А в этих политических играх, как в шахматах, бывают тактические жертвы. Можно заявить, мягко говоря, нечто странное, вызвать огонь зубодробительной критики, но уже следующим ходом решить для себя более общую задачу.
Более того, политика постмодерна (а это именно она) решительно отстраивается от реальности. Важно лишь, что люди слышат и как реагируют. Сама по себе либеральная идея здесь на втором, если не на пятом плане. Величие встающей с колен России реализуется не «физически», а в реальности, данной нам в экзальтированных ощущениях.
Сила и достоинство державы, ее мощь и слава определяются не газификацией туалетов, а списком активных высокопоставленных номеров в телефонной книжке президента.
Важен не смысл, а сам факт разговора и кто кому позвонил. Отсюда эти навязчивые акценты: «беседа состоялась по инициативе…».
Один из самых влиятельных философов нашего времени Ричард Рорти был постсовременным не только в философии. В частности, он коллекционировал голоса птиц, которые всего-навсего слышал. Наша внешняя политика будто тоже собирает коллекцию встреч и разговоров на высшем уровне, в которой важны лишь сами факты контактов. Однако это ценное собрание оказывает все меньшее влияние на домашний электорат. Социологи уже зафиксировали: народ все больше интересует не внешнеполитическая помпа, а его собственная жизнь и то, что он сам может с ней сделать.
Даже в сознании массы все чаще закрадывается подозрение, что слишком многое в наших высоких контактах номинально и символично. Восток разговаривает с Россией по существу дела прежде всего в обмен на подарки деньгами и ресурсной «натурой». Запад вынужденно общается прежде всего по поводу конфликтов, во многом едва ли не искусственных. Общаться с нами на уровне идеологии и геостратегии, как когда-то с СССР, теперь никто не собирается, а для внутренней «картинки» это уже кажется необходимым.
На этом фоне Путин (неважно, сознательно или интуитивно) бьет по самому больному — по ценностям и принципам, к которым на Западе все еще относятся всерьез. Он подыгрывает правому популизму, который сейчас так беспокоит «правильную» Европу, и одновременно заигрывает с правым популизмом Дональда Трампа, пытаясь чуть ли не разрушить евроатлантический альянс, отколоть якобы трампистско-постмодернистские Штаты от респектабельного Старого Света. Это, естественно, европейцев заводит.
Чтобы не повестись на это, надо не просто быть семи пядей во лбу. Надо понимать, что это принципиально другой тип рациональности и другой политический этос. Надо уметь расшифровывать тексты и техники политического постмодерна. Надо, наконец, учитывать разрывы логики и ментальности, близкие к цивилизационным. Ничего этого в современной западной практической политологии и оперативной политике нет, хотя общая теория у них много сильнее нашей. Наконец, сказываются просто человеческие эмоции, когда кажется, что противник так неосторожно «открылся». В результате опытные политики кидаются в содержательную полемику, даже когда по всем тактическим соображениям этого делать не надо.
Ловушка захлопывается: «беседа» завязалась, и ее уже тиражируют, интерпретируют, комментируют и дополняют все кому не лень и кому как надо.
Со смыслом все ясно сразу. Казалось бы, если это не плохая импровизация, то косяк референтов. «Либеральная идея предполагает, что ничего делать не надо. Мигранты могут безнаказанно убивать, грабить и насиловать…» — говорит Путин. Такого не предполагает не только либеральная идея, но и никакая другая в истории и в мире, включая постмодернизм, постколониализм, мультикультурализм и анархизм — от Делеза и Локка до Бакунина и Махно. Однако все выглядит иначе, если это воспринимать как внешнюю провокацию и одновременно поддержку нашей собственной, внутренней интерпретации либерализма как всякого рода попустительства и вседозволенности в отношении нестандартных особей и понаехавших инородцев.
В ответ мы, казалось бы, получаем жесткое «указание на место». Прежде чем учить человечество его будущему, сначала надо разобраться со своим собственным прошлым и настоящим, с феодальной политикой и банальным дефицитом удобств. Джонсон называет яркое высказывание Путина «колоссальным вздором», британская The Observer пишет, что Путин — это «пустое место, где должен быть пример лидерства и морали». Если бы враги России этим и ограничились, это был бы действительно удар по нашему внешнеполитическому пиару. Но втягиваясь в дискуссию, они делают то, чего от них хотят, независимо от качества и силы их аргументов. В России ядерный электорат, который сейчас приходится чуть ли не заново собирать, узнает только то, что Путин буквально парой фраз опрокинул разом всю многовековую политическую и моральную философию Запада, а его оппоненты будто бы и здесь оказались слабы и беспомощны.
Насколько оправданны такие тактические жертвы, выясняется лишь со временем. Оперативные выгоды быстро сходят на нет, а сказанное остается в долгой идеологической памяти. Там все ходы записаны.
Александр Рубцов